Мне приходилось читать об одной старинной монете, времен ранней античности, с изображением пустого трона, который лишь спустя много лет "заполнился" изображением божества, имя и облик которого до той поры был людям неизвестен, несмотря на уже существующий культ почитания. Об этом вот "престоле неведомого бога" всегда вспоминаю я, когда думаю о поздних произведениях Овидия - "Скорбных элегиях" и "Письмах с Понта".
Так случилось, что я читал эти вещи Овидия одновременно с другим прославленным произведением древности - "Исповедью" Августина Блаженного. Их разделяет немного веков, но между тем это уже разные литературные традиции и разные мировоззрения. И не важно, что у обоих авторов за плечами длительный опыт латинской риторической подготовки, постоянно напоминающий о себе, - все же они очень разные. Однако этот "опыт параллельного прочтения" принес неожиданные плоды. С некоторого момента начал я замечать, что и там и здесь есть что-то неуловимо-общее, что связывает эти произведения. Постепенно для меня сделались видны общие образы и мотивы, с тем, пожалуй, отличием, что там, где у Августина - и шире, в раннехристианской литературе,- мы узнаем их в полноте утверждения, у Овидия они являются как предчувствия, как оболочки, непременно, со знаком минус, как бы с вычетом того положительного ядра, которым наполнило их христианство.
Но надо сказать, что с такой настойчивостью и внутри одного художественного целого, эти темы и мотивы были незнакомы античной литературе, которая не знала того внутреннего ощущения личности, этого стержня "внутренних" отношений человека с Богом, которое открылось уже в христианстве и без которого само христианство не имело бы тех общечеловеческих последствий.
Уже в "Героидах" Овидий, что необычно для мира мифологических персонажей, находит "индивидуальный" подход к своим героиням, наделяя их своеобразной психологией. "Свой голос", продолжая интерес александрийской школы, обретают подчас даже не ключевые фигуры мифа, а периферийные второстепенные персонажи, подобные Эноне из "Пятой Героиды".
Так случилось, что я читал эти вещи Овидия одновременно с другим прославленным произведением древности - "Исповедью" Августина Блаженного. Их разделяет немного веков, но между тем это уже разные литературные традиции и разные мировоззрения. И не важно, что у обоих авторов за плечами длительный опыт латинской риторической подготовки, постоянно напоминающий о себе, - все же они очень разные. Однако этот "опыт параллельного прочтения" принес неожиданные плоды. С некоторого момента начал я замечать, что и там и здесь есть что-то неуловимо-общее, что связывает эти произведения. Постепенно для меня сделались видны общие образы и мотивы, с тем, пожалуй, отличием, что там, где у Августина - и шире, в раннехристианской литературе,- мы узнаем их в полноте утверждения, у Овидия они являются как предчувствия, как оболочки, непременно, со знаком минус, как бы с вычетом того положительного ядра, которым наполнило их христианство.
Но надо сказать, что с такой настойчивостью и внутри одного художественного целого, эти темы и мотивы были незнакомы античной литературе, которая не знала того внутреннего ощущения личности, этого стержня "внутренних" отношений человека с Богом, которое открылось уже в христианстве и без которого само христианство не имело бы тех общечеловеческих последствий.
Уже в "Героидах" Овидий, что необычно для мира мифологических персонажей, находит "индивидуальный" подход к своим героиням, наделяя их своеобразной психологией. "Свой голос", продолжая интерес александрийской школы, обретают подчас даже не ключевые фигуры мифа, а периферийные второстепенные персонажи, подобные Эноне из "Пятой Героиды".
1. Человек в чужом мире (странник-изгой)
2. Смирение - самоуничижение
3. Всесильный император - единый Бог
4. Безвестная вина - первородный грех
5. Раскаяние - покаяние
Ощущение греха, укорененного в личной природе - важное чувство, как бы тянущий вниз отвес, с другого конца парадоксально выстраивающий вертикаль, восходящую к Богу; личный грех - ступень к личному Богу.
Овидий терзается неизвестной виной, она преследует его, довлеет над ним, - он спасается от нее за слезами и раскаянием.
